Страхи, тревоги, нехватки и замещающие их иллюзии Символического в лице идолов театра составляют диахроническую иерархию, хотя в определенных условиях экзистенции, разрыва, стояния в просвете бытия (гетерохронности), могут синхронизироваться: первичные страхи рождают первичных идолов, которые, в свою очередь, формируют страхи вторичные. Так, в классической структуралистской схематике культуры Б. Малиновского первичные биологические потребности рождают базовые функции кульутры, рождающие, соответственно, вторичные духовные потребности[112]. Социально обусловленный страх вины и ответственности (нехватка надежды) – это духовная потребность в мужестве быть собой, компенсируемая воображаемой «гражданской позицией».
3.4. Идолы рынка и ответственность: Том Хэнкс на экране
Мы неоднократно говорили о том, что история человека и общества подчиняется трем диалектическим этапам: первоединство, разъединение, воссоединение; общение, свобода, любовь; сшивка, расшивка, перепрошивка; центризм, децентрация, центрация; слепое слияние с традиций, индивидуализация и отличие, возвращение к традиции; премодерн, модерн и постмодерн, новый модерн (неомодерн, метамодерн). На каждом из этих этапов человеком владеет та или иная тревога (страх, нехватка): на этапе премодерного родового первоединства – это страх судьбы и смерти, порожденный нехваткой любви. На этапе модерного и, далее, постмодерного разъединения, индивидуализации, различения – это страх вины и ответственности, порожденный нехваткой надежды. На этапе неомодерного воссоединения – это страх пустоты и отсутствия смысла, порожденный нехваткой веры.
Если человек не в состоянии переработать свою тревогу, преодолеть страх, критически осознать нехватку и избавиться от неё при помощи морального акта мужества (три его типа: быть частью, быть собой, принять Бога), в дело вступают идолы – иллюзии Символического. На этапе единства – идолы рода. На этапе разъединения – идолы рынка (языка). На этапе воссоединения – идолы пещер. Таким образом, циклическое движение субъекта от Отца через кажующуюся независимость от Отца с новой зависимостью от заместителя Отца (идола) обратно к Отцу воспроизводит в микромасштабе онтогенеза каждый из трех мега-этапов филогенеза: ведь человек – это миниатюрная копия развития мира в целом. Примечательно, что, учитывая синхронизацию в современном плюральном обществе всех культурно-исторических эпох и ценностных спектров, премодерн, модерн и постмодерн, неомодерн здесь присутствуют одновременно, диалектика сворачивается в единую метафизическую точку гетерохронности.
Мы рассмотрели родовые страхи человека на этапе первоединства, связанные с тревогой судьбы и смерти, нехваткой любви. Мы говорили о мужестве быть частью как Реальном и о символических идолах рода, которые компенсируют его отсутствие. В качестве примера такого идола рода мы привели инфернальную женщину-ведьму, мать-одиночку, в состоянии ярости, исступления и озлобленности, героиню глобального села современной сети – феминной ризомы. Следуя той же мифологической схеме, рассмотрим теперь этап разъединения, которому свойственны социальные страхи, связанные с тревогой вины и ответственности, с нехваткой надежды и упорства в следовании себе, с беспокойством человека по поводу необходимости стать самостоятельной личностью, восставшей против социального гнета. Индивидуализация предполагает протест субъекта против коллективных детерминант и выводит его на персонализм, рациональность и универсализм. В этом состоит субъектность человека как общественного существа и индивидуальности. При нехватке мужества быть собой его компенсируют и замещают символические идолы рынка, или языка, – социальные конвенции, возникшие из интерпретаций слов и понятий в дискурсе коммуникации. Примером человека как заложника идолов языка для нас послужит известный киногерой Тома Хэнкса – Форест Гамп.
Рынок создает для бунтующего субъекта иллюзию независимости в воображаемом сценарии оппозиционного социального участия, в виде имитации гражданского протеста. Это протест – кукольный, номинальный: он полностью подчинен гегемонии, полностью поглощён и контролируем ею, хотя внешне имеет маску разрыва, вакума, вне-находимости, аполитичной непринадлежности. Главным идолом рынка является имитация аполитичности и отсутствия идеологии. Когда происходит «конец истории», идеология никуда не исчезает: наоборот, в постмодерне она становится тотально всепоглощающей, но при этом – невидимой. Идеология принимает образ собственного отсутствия. Политика маскируется под аполитичность. Деконструкции подвергаются понятие, образ и механизмы политической пропаганды: если пропаганда – это отсутствие пропаганды, фашизм именует себя «антифашизмом», а антифашизм обвиняется в «фашизме», – прежние методы идеологического насилия и, соответственно, диагностики насилия по его видимым уличным или командно-административным симптомам становятся неэффективными.
Отныне насилие не шьют белыми нитками, не прячут под закрытыми швами топорной, вульгарной лжи. Тоталитаризм приобрел формы культа личной свободы. В идеологии коллективного Запада царствует безоговорочный империализм, – мондиализм, – но он не называет себя так, именуясь «либерал-демократией». В состав империалистического глобализма входит неонацизм как шоковый инструмент рынка и его бессознательный подтекст. Но при этом он, исходя из практики очевидного отрицания очевидного, именует себя «антифашизмом»: ярким примером тому служит подчеркнутая ностальгическая риторика времён ВОВ в самом начале специальной военной операции России на Украине, исходящая именно от украинцев, продолжающих шизоидно свергать памятники советским воинам-освободителям, но парадоксально при этом артикулирующих искаженную советскую память в виде ремейков плакатов, песен, социальных ритуалов и т. д.
В неолиберализме правая идея надевает маску левой, неонацизм подает себя как антинацизм и социализм: таков двойной код идол языка. Пропаганда играет саму себя, проповедуя отсутствие пропаганды, она предстает как «актуальная научная теория», некая «новая искренность», новая подлинность. Каждый Другой есть Другой. Деконструкция понятий и радикальная перестановка имен вещей привела к тому, что всякая сущность называет себя своей противоположностью. Постмодерная репрессивная замкнутость дискурса зиждется на взаимной договоренности о конвенциональных значениях слов, которые превращаются в непоколебимые догмы: «Зачем спрашивать, что это значит, ведь это же всем известно?» Договоренность о значениях слов имманентно присуща каждому дискурсу: общение в социуме всегда подчинено идолам рынка, на любом этапе его развития, но только в постмодерне идолы рынка как игра языка и его означающих приобретают абсолютное значение, поскольку слова, «кивающие» друг на друга, полностью отрываются от своих онтологических значений, образуя тотальный семиозис.
Постмодерн «стесняется» и избегает возвращения