Согласно полученным им инструкциям, Мармон должен был разъяснить молодому человеку, какой нехорошей, безнравственной особой был его отец и каким отвратительным образом он перевернул весь мир вверх дном. С тех пор как мать привезла его в Вену после первого отречения Наполеона, юноша жил при дворе своего деда фактически на положении пленника. Он был мрачноватым и умным ребенком и вырос задумчивым, погруженным в себя юношей.
Первая встреча между единственным законным сыном Наполеона и его старейшим другом закончилась для Габсбургов разочарованием. «Он подозрителен, но станет дружелюбнее», — оптимистично предрекал Мармон. Маршал упорно добивался своего, и в течение трех месяцев между ними произошло немало встреч. Мармон подробно описывал все наполеоновские кампании, а юноша терпеливо слушал. Наверно, он должен был находить странным, что его наставляет человек, лишивший его каких-либо шансов стать императором Франции. Однако со временем очарование Мармона взяло верх, и герцог Рейхштадтский даже пожаловал ему свой портрет.
По окончании уроков Мармон упаковал свои вещи и оставил двор, отправившись в Италию, где он посетил поля бывших сражений. С тех пор, как Мармон, исполненный юношеского энтузиазма по отношению к Наполеону, записал: «Какие перспективы он открывает всем нам!» — прошло почти сорок лет. Он посетил Лоди, Кастильоне и Арколу, где молодой генерал Бонапарт возглавил атаку через знаменитый мост. Он постоянно находил места лагерных стоянок и все время вспоминал свою ушедшую юность. Ему очень нравилось вспоминать свое боевое прошлое. За несколько лет до своего путешествия в Италию он совершил свою первую поездку в Россию, чтобы поприсутствовать на коронации нового царя. Тогда же он съездил осмотреть Бородинское поле. Он обнаружил там то место, где Ней и Мюрат с такими ужасными потерями штурмовали Шевардинский редут, а также ту высотку, на которой Бессьер посоветовал Наполеону не рисковать своими последними резервами.
В этом же году Монси, достигший почти восьмидесяти лет, снова стал заниматься общественной деятельностью, сменив Журдана на посту управляющего Домом инвалидов. Журдан, скончавшийся в возрасте семидесяти трех лет, представлял собой одно из последних звеньев, соединявших оставшихся в живых маршалов с традициями непобедимых якобинских армий 1793–1794 годов. Журдан, впрочем, мог бы припомнить и более ранние сражения, проходившие в лесах и по берегам рек за три тысячи миль от берегов Франции, в далекой Америке, куда он вместе с майором Бертье уезжал помогать тамошним колонистам громить красномундирников короля Георга. Так или иначе, он счастливо прошел через все бури, и можно только гадать, не сожалел ли он в своем возрасте о том, что бросил профессию бродячего торговца.
Теперь их оставалось немного. Мармон был одиноким изгнанником, а Бернадот восседал на шведском престоле. Имена семерых остальных маршалов — Монси, Макдональд, Мортье, Удино, Сульт, Виктор и Груши — почитались во Франции и начинали становиться популярными и среди ее бывших противников, в особенности среди англичан, известных своей манерой захваливать побежденных ими врагов. Из двадцати шести маршалов в живых оставалось еще девять, но скоро их число сократится до восьми. Летом 1835 года скончался шестидесятисемилетний Эдуард Мортье. Он умер не от болезни и не от старых ран — он погиб от бомбы убийцы, брошенной в короля.
Из всех маршалов беспечный Мортье нажил меньше всего врагов. Английские ветераны войны на Пиренейском полуострове всегда считали его джентльменом, и каким-то образом, то ли вследствие удачливости, то ли вследствие своей крайней дипломатичности, ему удавалось избежать принадлежности к какой-либо из вражеских сторон. Метание бомб стало весьма популярным занятием среди французских террористических групп, и бомба Фиески лишила Францию человека, которого ветераны русского похода и испанской войны всегда вспоминали с большим уважением. Мортье однажды едва не был убит бомбой, проломившей крышу его штаб-квартиры в Смоленске, однако эта бомба, как оказалось, не была предназначена для него. Сульт и Бернадот в своей далекой Швеции были очень опечалены случившимся.
В жизнь Сульта некое разнообразие и оживление внесли две торжественные церемонии, происшедшие в 1838-м и 1840 году. Одна была связана с коронацией, а вторая — с погребением. В июне 1838 года, в чудесный безоблачный день девятнадцатилетняя Виктория ехала к месту своей коронации через ряды приветствующих ее кокни. В церемонии принимали участие знаменитости со всего мира: короли, королевы, принцы, послы. Была представлена каждая европейская держава. Бурей аплодисментов был встречен горбоносый железный герцог, самый знаменитый полководец в мире. Немало их, впрочем, досталось и на долю Никола Сульта, представляющего своего монарха Луи-Филиппа.
Старый ветеран украсил себя всеми своими орденами, звездами и прочими знаками отличия. В Лондоне он встретил великолепный прием. Тридцать восемь лет тому назад он сидел в своем шатре на скалах Булони и мечтал о завоевании Лондона. Теперь, по истечении срока, равного половине человеческой жизни, он наконец в этом преуспел, причем не прибегая ни к штыкам, ни к осадной артиллерии. Это был один из самых счастливых дней его жизни.
Два года спустя, в декабре, он узнал новость совсем иного характера, но тоже чрезвычайно его удовлетворившую. Незадолго до Рождества, в метель император вернулся домой и занял место в Доме инвалидов в своей великолепной гробнице из глыб красного гранита, вырубленных в русском карьере теми же самыми русскими, которые чуть было не погубили его в 1812 году. Горечь взаимных обид между традиционными соперниками — Англией и Францией — со временем перелилась во взаимную терпимость. Почти через двадцать лет после кончины императора и его похорон на острове Святой Елены, когда английский губернатор разрешил выгравировать на гробе только его имя, англичане передали останки Наполеона нации, армию которой он водил на победы в пятидесяти сражениях. Церемония была весьма впечатляющей. Несмотря на жестокую стужу, на погребении присутствовал каждый парижский бонапартист. Присутствовала и четверка маршалов: Сульт, Монси, Удино и Груши; их средний возраст составлял шестьдесят семь лет.