Вспышки гнева? Да, они тоже бывали, но гневалась Ольга в адрес Пикассо, а что это был за человек — всем, наверное, уже понятно. Ведь он даже не соизволил прийти к ней в больницу, когда она умирала, хотя был ее официальным мужем и жил совсем рядом с тем местом, в котором ей предстояло окончить свои дни.
Марина Пикассо задает вопрос и сама же отвечает на него:
«И его кисти не напомнили ему, как она была великолепна и царственна, когда позировала ему? Эгоизм, скупость сердца, низость, варварство».
А ведь можно задать еще очень много других вопросов, например:
«Почему же он отверг ее любовь после того, как столько раз прославил ее в своих полотнах?»
Марина Пикассо никогда не думала извлекать какую-то выгоду для себя лично из разрушения имиджа своего прославленного деда, она лишь хотела показать людям его реальный облик. Наверное, именно по этой причине она и отважилась потревожить миф. Что же касается Ольги Хохловой, то тут вывод внучки очевиден: ее смерть стала для нее и для Паблито катастрофой:
«Да, все рухнуло для нас с Паблито, когда эта прекрасная дама ушла в тот край, откуда не возвращаются. Она оставила нас наедине с отцом, который проносился через нашу жизнь метеоритом, и с матерью, растрачивавшей собственную жизнь».
* * *Наверное, если бы Пикассо не был признанным гением, к нему вполне можно было бы относиться по меньшей мере как к бесчувственному извращенцу, безразличному ко всем, кроме самого себя. Марина Пикассо пишет о нем так:
«У дедушки никогда не было времени хоть немного подумать о судьбе своих близких. Значение имела для него одна только его живопись, те страдания и то счастье, которые она ему приносила. Быть ее верным слугой и выходить из повиновения, как только удавалось овладеть мастерством, — для этого все средства были хороши. Так же как он выдавливал тюбик с краской, чтобы посмотреть, как будут переливаться цвета, он, не смущаясь, выдавливал и тех, кто жил в надежде поймать хоть один его взгляд. Он любил детей за пастельные тона их невинности, а женщин — за плотоядные сексуальные импульсы, которые они в нем пробуждали. Ему надо было, чтобы свою загадку они вывернули перед ним наизнанку. Любитель свежей плоти, он насиловал их, расчленял и пожирал. Мешая кровь со спермой, он превозносил их в своих картинах, приписывая им собственную жестокость, обрекая их на смерть, едва только внушенная ими сексуальная сила ослабевала в нем. С одинаковым сладострастием он занимался и живописью, и сексом. И тем, и этим он пытался победить в себе влечение, страх и презрение, которые испытывал к Женщине и к женщинам. Он считал их разносчицами смерти. Владыка своего мрачного царства, он мучил их в своей мастерской по ночам. Они должны были быть милы, покорны, податливы. И тогда он, как тореро, наносил им раны своей кистью до полного их изнеможения. Выпады — кистью голубой, оранжевой, светлых тонов, и казнь — красной, гранатовой, черной, цветов полыхающих. Они были его жертвами. Он был Минотавром. Кровавые и непристойные корриды, из которых он всегда выходил в сиянии победы.
Все, что не имело отношения к этой алхимии зла, не интересовало его. Все те, кто избежал его прожорливости или не был ее объектом, оставляли его холодным, как мрамор. На его кладбище забвения — ни креста, ни благодарности, ни сожаления. Женщины, друзья, дети, внуки — не важно: он приносил их всех в жертву своему искусству.
Он был Пикассо! Он был гений!
Гений не имеет жалости. Она может навредить его сиянию».
К сожалению, как очень верно отметил Вольтер, «гений не дает счастья». Ни самому гению, ни его близким. Более того, гениальность вовсе не исключает ни заблуждений ума, ни ослепления страстями. А вот гений и злодейство — это все-таки две вещи несовместимые…
Марине Пикассо пришлось очень много выстрадать, и все свои фобии она явно получила от дедушки. Он занял в ее жизни огромное место. Даже слишком…
Но став взрослой, она многое поняла, и вот ее конечный вердикт по поводу этого человека:
«Гений Пикассо.
Это словечко “гений”, которым упиваются “специалисты по Пикассо”, возмущает и раздражает меня. Как они могут позволять себе оценивать его творчество на безапелляционном и пышном жаргоне общества посвященных: “испанские переливы красных и огненных тонов”, “космические импульсы штриха”, “проблематика химеричности композиции”?.. Как посмели они присвоить себе право заточить Пикассо и его творчество в крепость, ключи от которой только в их руках?
Пикассо и гениальность… гениальность и Пикассо: два слова слились, чтобы придать содержательность буржуазным обедам.
“Пикассо — это сногсшибательно. Гений в чистом виде! Съешьте еще немного спаржи. Она с наших собственных огородов в Любероне”.
И разговоры у стойки бара.
“Гении… да, о гениях. Был бы я Пикассо, при том, сколько за это платят, я нарисовал бы одну картину и на том успокоился”.
Имя Пикассо — то имя, которое я ношу, стало чем-то вроде аббревиатуры. Его можно прочесть на витринах парфюмерных магазинов, ювелирных лавок, на пепельницах, галстуках, футболках…
Пикассо, этот запретный дедушка, которого я всегда видела в комнатных туфлях, старых шортах и дырявой майке на голое тело, этот испанец, бывший куда больше анархистом, нежели коммунистом, не мог даже представить себе, что настанет день, когда — вне всякой связи с его творчеством — его имя превратится в машину, делающую деньги.
После четырнадцати лет раздумий я отдаю себе отчет, до какой степени тот образ дедушки, что сложился в моей душе, был искаженным, далеким от действительности, ужасающим. Сквозь призму моего отца он был надменным скупердяем. Сквозь призму матери — бесчувственным извращенцем. Окончательно нас добила Жаклин со своим Монсеньором — в ее присутствии он казался жестоким богом ацтеков, любившим празднества с человеческими жертвоприношениями.
Вскормленная этой легендой, я долго считала его единственным виновником наших страданий. Во всем был виноват именно он: в вырождении отца, выходках матери, закате бабушки Ольги, в депрессии и смерти брата Паблито. Я испытывала к нему неприязнь за то, что он