Адвокат: — Хочу уточнить: вы сказали, что председатель с «большим талантом и с чрезвычайной отчетливостью» воспроизвел доводы как обвинения, так и защиты. Значит, он проявил беспристрастность. И не его вина, что доводы защиты оказались много красноречивее и ярче. Вы считаете, что Кони был беспристрастен?
Перетц: — К моей записи в дневнике могу только добавить — в Английском клубе все возмущались поступком Кони. Один из генералов кричал: «Помилуйте, да и могло ли быть иначе при таком председателе?! Она говорит сама, что стреляла, а господин Кони спрашивает у присяжных: виновна ли она?! Нет! Как это вам нравится: виновна ли она? А?!»
Прокурор: — Прошу зачитать «Письмо к председателю С.-Петербургского окружного суда г. Кони князя Мещерского, напечатанное в «Гражданине» в № 17–18 за 1878 год.
Адвокат: — Я протестую. В печати того времени публиковалось много комментариев по поводу приговора Вере Засулич и той роли, которую сыграл Кони. Были восторженные статьи, а реакционная печать и господа Катков и Мещерский требовали предать Кони суду. Считаю, что эмоциональные, очень часто основанные на слухах, а не на точных фактах статьи не могут быть использованы как вещественные доказательства.
После совещания с членами суда председатель объявляет, что газетные и журнальные статьи не будут приобщены к делу.
Прокурор: — В той позиции, которую занимал председатель суда Кони на процессе, я вижу не случайное заблуждение, а глубоко продуманную линию поведения. Она проявилась в Копи еще в студенческие годы. Прошу разрешения зачитать выдержки из его кандидатской работы «О праве необходимой обороны».
Возражений у сторон не последовало.
Прокурор: — В рапорте «Его превосходительству Господину начальнику Главного управления по делам печати от 28 мая 1866 года сверхштатный чиновник особых поручений при министерстве внутренних дел Ф. Смирный обращает внимание, что в своем кандидатском рассуждении «О праве необходимой обороны» студент юридического факультета Кони, доказывая необходимость уважения к закону со стороны государственной власти, пишет: «Власть не может требовать уважения к закону, когда сама его не уважает, граждане вправе отвечать на ее требования: «врачу, исцелися сам».
Очевидно, что учение о праве необходимой обороны против незаконных действий агентов государственной власти противоречит достоинству этой власти, которая в таком случае является зрительницей защиты самих граждан и никак не блюстителей закона. Сверх того, заключение автора о праве граждан оправдывать свое неуважение к закону действиями государственной власти едва ли может быть удобным при настоящем настроении нашей молодежи…
В отделе о необходимой обороне, в частности, автор допускает оборону для защиты всех прав вообще, без всяких исключений…
Представляя мнения разных ученых по этому вопросу, автор признает для применения в этом случае права обороны необходимость требовать, чтобы нарушенное право действительно принадлежало народу, действительно было нарушено и чтобы революция была последним средством защиты».
— Не кажется ли господам присяжным и составу суда, что Кони вел процесс над Засулич, твердо убежденный в том, что она лишь воспользовалась правом необходимой обороны против называемых ею незаконными действий генерала-адъютанта Трепова и тюремного начальства?
Председатель: — Я просил бы воздержаться от оценок показаний свидетелей и приводимых вещественных доказательств. Это вы сделаете в своей речи. Поскольку рапорт сверхштатного чиновника Смирного был доложен Петру Александровичу Валуеву, в то время министру внутренних дел, интересно узнать его мнение по сему вопросу.
Валуев Петр Александрович, граф, председатель комитета министров с 1879 по 1881 год: — Рапорт Смирного я помню плохо. Кажется, из министерства внутренних дел он был послан министру народного просвещения. Я никак не связал имя председателя окружного суда с автором той студенческой диссертации. Но параллель, проведенная прокурором, мне представляется интересной.
Прокурор: — Ваши впечатления о процессе?
Валуев: — У меня нет желания говорить об этом. Даже в своем дневнике я был лаконичен: «11 апреля. — Молчу по-прежнему. Ни слова не отметил о невозможных чертах процесса Засулич. — Не упомянул о том, что в Совете министров я при всех сказал Государю, что при нынешнем положении дел (министр юстиции заявил, что он не отвечает за своих судей, а военный министр отвечает, что он еще менее надеется на военные суды) остается, по выходе из дворца, идти купить револьвер для своей защиты. — Молчу о том, что я снова председательствую в conventiculum’e министров для изобретения средств к большему обеспечению государственной безопасности. — Не упоминаю о беспорядочных эпизодах в Киеве, Москве, Одессе. Обо всем этом сохраняются в газетах нужные следы. — То, о чем в газетах не говорится, но о чем оне косвенно свидетельствуют своею разнузданностью, — есть совершенная несостоятельность, совершенное отсутствие правительствующего правительства…»
Адвокат: — Ваше сиятельство, и это говорите вы, председатель кабинета министров? Первый человек в правительстве!
Председатель: — Вопрос не имеет прямого отношения к рассматриваемому судом делу. Прошу вас, господин адвокат, не отвлекать внимание присяжных.
Адвокат пытался протестовать, но получил предупреждение*.
Мещерский Владимир Петрович, князь, редактор — издатель газеты «Гражданин»…
Адвокат: — Я заявляю протест против привлечения в качестве свидетеля князя Мещерского. Мы только что отвергли, как вещественные доказательства, его статьи-доносы в «Гражданине»… Как может суд верить свидетельствам человека, которого Кони называл презренным представителем заднего крыльца!
Прокурор: — Если в своих статьях Мещерский выражал крайнюю точку зрения на события…
Адвокат: — Крайнюю правую!
Прокурор: —…то и тогда, говоря об эпохе, мы не имеем права умолчать об этой точке зрения. Мы не можем этого сделать, не исказив эпоху. Монтень говорил: «Неужели мы не посмеем сказать о ловком грабителе, что у него хорошая хватка?»
Председатель: — Князь Владимир Петрович, вам разрешается зачитать записи из вашего дневника, относящиеся к данному делу.
Мещерский (желчно улыбаясь): — Я ожидал такого приема — меня не баловали сочувствием и в прошлом. Вот строки из моего дневника:
«Торжественное оправдание Веры Засулич происходило как будто в каком-то ужасном кошмарическом сне… Никто не мог понять, как могло состояться в зале суда самодержавной империи такое страшное глумление над государственными высшими слугами и столь наглое торжество крамолы; но в то же время в каком-то летаргическом оцепенении все молчали, и никто