– Это, – сказал он, – все, что у меня осталось на память об эпизоде с Ритуалом Масгрейвов.
Я не раз слышал, как он упоминал это дело, но прежде так и не сумел выяснить никаких подробностей.
– Я был бы так рад, если бы вы рассказали мне о нем, – сказал я.
– И оставил бы мусор валяться, как он валяется? – воскликнул он с той же мягкой насмешкой. – Ваша аккуратность, Ватсон, на поверку оказывается довольно легковесной. Но я был бы рад, если бы вы добавили это дело к вашим анналам, так как в нем есть детали, придающие ему уникальность в криминальных архивах и нашей страны, и любой другой, как мне кажется. Сборник моих пустячных успехов, несомненно, останется неполным без рассказа об этом необычном деле.
Возможно, вы помните, как дело «Глории Скотт» и моя беседа со злополучным человеком, о чьей судьбе я вам рассказал, впервые заставили меня задуматься о профессии, которой затем я посвятил мою жизнь. Вы знаете меня теперь, когда мое имя стало известно повсюду, когда и широкая публика, и силы поддержания закона и порядка видят во мне последнюю инстанцию для нераскрытых дел. Даже когда вы только познакомились со мной во время дела, которое затем увековечили в «Этюде в багровых тонах», я уже тогда обзавелся обширной, хотя и не слишком доходной практикой. Вы тогда не были в состоянии понять, как трудно мне приходилось вначале и как долго я вынужден был ждать, прежде чем сумел продвинуться.
Когда я только приехал в Лондон, то снял комнаты на Монтегю-стрит, прямо за углом от Британского музея, и там я ждал, заполняя свой обширный досуг изучением всех ветвей науки, которые могли оказаться мне полезными. Порой мне выпадали дела, главным образом благодаря рекомендациям товарищей моих студенческих лет, так как в мои последние годы в университете там ходило много разговоров про меня и мои методы. Третье из этих дел и было связано с Ритуалом Масгрейвов. И к интересу, вызванному этой уникальной цепью событий, а также к открывшимся благодаря им важнейшим обстоятельствам я и возвожу мой первый шаг к моему нынешнему положению.
Реджинальд Масгрейв учился в одном колледже со мной, и я был шапочно знаком с ним. Среди сокурсников он особой популярностью не пользовался, хотя мне всегда казалось, что приписываемая ему гордость на самом деле была попыткой маскировать крайнюю природную застенчивость. Внешность его была предельно аристократической: худощавость, орлиный нос, большие глаза, сдержанные, но изысканно вежливые манеры. Он и правда был отпрыском одного из древнейших родов в королевстве, хотя его ветвь была младшей и отделилась от северных Масгрейвов где-то в шестнадцатом веке, обосновавшись в Западном Сассексе, и Хэрлстоун, их родовой дом, где продолжают жить его владельцы, пожалуй, старейший в графстве. Что-то от его родного дома словно пристало к нему. И при взгляде на его бледное острое лицо, на посадку его головы у меня всегда возникали ассоциации с серыми арками, окнами с каменными столбиками между стекол и всеми прочими овеянными стариной руинами феодальных замков. Иногда между нами завязывался разговор, и я помню, что он не раз выражал горячий интерес к моим методам наблюдения и выводам из него.
Четыре года я ничего о нем не слышал, а затем как-то утром он вошел в мою комнату на Монтегю-стрит. Он почти не изменился, был одет франтовато – он всегда был немного денди – и сохранил ту же спокойную, элегантную манеру держаться, которая его всегда отличала.
«Как вы, Масгрейв?» – спросил я после теплого рукопожатия.
«Возможно, – сказал он, – вы слышали о кончине моего бедного отца. Он умер примерно два года назад. С тех пор, разумеется, я занимаюсь управлением Хэрлстоунским поместьем, а так как я член Парламента от моего округа, то все время крайне занят, но, насколько я понимаю, Холмс, вы нашли практическое применение талантам, которыми так изумляли нас».
«Да, именно так, – сказал я. – Пробавляюсь своим умом».
«Я в восторге слышать это, потому что ваш совет сейчас будет для меня крайне ценен. У нас в Хэрлстоуне творится нечто странное, и полиция не сумела пролить на случившееся никакого света. Это, право же, нечто чрезвычайно странное и необъяснимое».
Вы легко можете себе представить, Ватсон, с какой жадностью я его слушал, ведь, казалось, наконец мне представился именно тот самый шанс, которого я с таким нетерпением ждал все эти месяцы безделья.
В глубине души я всегда был убежден, что способен преуспеть там, где другие потерпели неудачу, и вот мне представился случай проверить себя.
«Прошу, расскажите поподробнее!» – вскричал я.
Реджинальд Масгрейв сел напротив меня и закурил сигарету, которую я пододвинул ему.
«Вам следует знать, – сказал он, – что я хотя и холост, но держу в Хэрлстоуне порядочный штат прислуги, ведь дом старинный, очень обширный и требует много забот. Кроме того, в моем лесу я развожу фазанов и в сезон охоты на них приглашаю гостей, так что маленьким штатом мне никак не обойтись. Короче говоря, состоит он из восьми горничных, кухарки, дворецкого, двух лакеев и мальчика на побегушках. При садах и конюшне, разумеется, есть свой штат.
Из всех слуг дольше всех пробыл у нас Брантон, дворецкий. Когда его нанял мой отец, он был молодым школьным учителем, оставшимся без места. Человек редкой энергии и волевого характера, он вскоре стал незаменим. Он хорошо сложен, красив, с великолепным лбом, и, хотя он прослужил у нас двадцать лет, ему сейчас не может быть более сорока. С его личными достоинствами и необычайными дарованиями – он говорит на нескольких языках и умеет играть чуть ли не на всех музыкальных инструментах – просто удивительно, что он так долго довольствовался столь скромным положением, но, думаю, оно его удовлетворяло, а искать перемен ему не доставало предприимчивости. Дворецкого Хэрлстоуна помнят все, кто нас навещал.
Но у этого бриллианта имеется один недостаток. Он немного донжуан, и вы понимаете, что человеку вроде него совсем нетрудно играть эту роль в тихом сельском захолустье. Пока он был женат, все было в полном порядке, но с тех пор, как он овдовел, у нас начали возникать из-за него нескончаемые неприятности. Несколько месяцев назад мы было успокоились, решив, что он образумился, так как обручился с Рейчел Хоуэллс, нашей второй горничной. Однако затем он ее бросил и связался с Дженнет Треджеллис, дочерью старшего лесничего. Рейчел, очень хорошая девушка, но с несдержанным уэльским темпераментом, перенесла припадок мозговой горячки и теперь ходит по дому – во всяком случае, ходила до вчерашнего дня, – будто черноглазая тень самой себя. Такой была наша первая драма в Хэрлстоуне, но вторая вытеснила ее из наших мыслей и была предварена непростительным проступком дворецкого Брантона.
Произошло это так. Я упомянул, что он очень умен, и вот ум-то и погубил его, так как, видимо, сочетался с ненасытным любопытством касательно того, что его совершенно не касалось. Я понятия не имел, на что он способен осмелиться, пока глаза мне не открыл нежданный случай.
Я упомянул, что дом очень обширен. Ночью на прошлой неделе – в четверг, чтобы быть точнее, – я никак не мог уснуть, по глупости после обеда выпив чашку крепкого café noir[10]. Промучившись до двух часов пополуночи, я понял, что пытаться уснуть бесполезно, а потому поднялся с постели и зажег свечу с намерением взять роман, который читал. Однако вспомнил, что оставил его в бильярдной. А потому надел халат и отправился за ним. Чтобы добраться до бильярдной, я должен был спуститься по лестнице, а затем пройти по началу коридора, ведущего к библиотеке и оружейной комнате. Вообразите мое изумление, когда, взглянув в конец коридора, я заметил в открытой двери библиотеки чуть брезжущий свет. Перед отходом ко сну я сам погасил там лампу и закрыл за собой дверь. Естественно, я тотчас подумал о грабителях. Стены коридоров в Хэрлстоуне украшены старинным трофейным оружием. Я снял со стены секиру, а затем, оставив свечу на полу, подкрался на цыпочках по коридору и заглянул в открытую дверь.
В библиотеке оказался Брантон, дворецкий. Полностью одетый, он сидел в кресле с похожим на карту листом бумаги на коленях, подпирая лоб рукой и погруженный в глубокое размышление. Я стоял, онемев в изумлении, и наблюдал за ним из темноты. Сальная свечка на краю стола светила слабо, но все же позволила мне рассмотреть, что одет он полностью. Внезапно я увидел, как он встал из кресла, прошел к одному из бюро сбоку, отпер его и выдвинул ящичек. Из него он вынул документ, вернулся в кресло и, разостлав его на столе рядом со свечкой с краю, начал изучать его с сосредоточенным вниманием. Подобное хладнокровное обращение с нашими фамильными документами вызвало у меня такое негодование, что я шагнул вперед, и Брантон, подняв голову, увидел меня в проеме двери. Он вскочил на ноги – лицо его побелело от страха – и сунул во внутренний карман похожий на карту лист, которым занимался вначале.