После отъезда из Швейцарии не садилась за фортепьяно. Играю популярную мелодию из вариаций Гольдберга.
Лайам сыграл великолепное «Сентиментальное настроение».
Джон то ли импровизирует, то ли припоминает что-то.
— Вот ворон на заборе… А это ветряная мельница…
— Музыкальные картинки? — спрашивает Лайам.
— Нет. Скорее, музыка случая.
— А ветер все усиливается, ма! Может, и завтра катер не придет?
— Может. Так расскажи мне про университет, сынок.
— У нас такие потрясные электронные микроскопы! Курсовую пишу по сверхтекучести, а еще играю на синтезаторе, и еще…
— Вовсю трахает девиц, — вставляет Джон с набитым сосиской ртом. — По словам Денниса.
— Это нечестно, мам, — Лайам становится красным как свекла. — Он каждую неделю звонит профессору Данману!
— Да, я звоню ему каждую неделю. Последние двадцать лет. По-твоему, я должен отказаться от этой привычки только потому, что Деннис — твой научный руководитель?
Лайам фыркает и отходит к окну.
— Отсюда выглядит как край света, — говорит он, глядя на улицу.
Шредингер возвращается через кошачий лаз и обводит нас оценивающим взглядом.
— Ну что, котище? — приветствует его Лайам.
Шредингер выбирает Джона, запрыгивает к нему на колени и требует свою порцию сосисок.
Шторм сотрясает остров.
— Что-то я волнуюсь за нашу гостью из страны киви.
С этими словами Джон снимает телефонную трубку.
— Миссис Дануоллис? Добрый вечер, это Джон. Я хочу справиться, вернулась ли наша новозеландская гостья целой и невредимой? Она заходила к нам… Недавно… Спрашивала дорогу до каменной гряды… а тут шторм, я и беспокоюсь… Это точно? Ну конечно, кому, как не вам, знать… Странно. Хорошо. Извините.
— В чем дело, папа?
— В молодежной гостинице нет туристов из Новой Зеландии.
— Может, она просто на день приехала?
— Билли по такой погоде не рискнет возвращаться в Балтимор.
— Значит, она до сих пор на острове. Заночевала у кого-нибудь.
— Конечно. Это логичное объяснение.
У меня сосет под ложечкой. Боюсь, логичное объяснение есть.
Мы с Джоном у себя в спальне, горит камин. Лайам отмокает в ванне после электронной переписки с девушкой из Дублина, имя которой мы так и не смогли выведать у него. Под раскаты грома Джон массирует мне ступни. Я рассматриваю узор из сфинксов, цветов и масок, которым украшен камин. Обаяние живого пламени не уменьшается оттого, что понимаешь его химическую природу. На Клир-Айленде все живут такой жизнью. Почему мне подобные вечера выпадают так редко?
Я как моряк из легенды: черная тетрадь — мой альбатрос.
— Что мне делать, Джон, когда они доберутся до нас?
— Мо, давай переживать неприятности по мере их наступления.
— Я не уверена, что мне стоило впутываться в эти неприятности.
*На третий день моего пребывания на острове я уже понимала, где нахожусь, еще не открыв глаз. Черная тетрадь в надежном месте. Вчерашний шторм уже далеко, первый луч осветил край занавески и завершил свое двадцатишестиминутное путешествие у меня на сетчатке[78]. Свежий ветер, чистое небо, тени облаков скользят по трем Коровьим островам. Тысячи арабских детишек прыгают в море, от их ожогов поднимается пар. Планк залаяла. Шум на лестнице заставляет меня обернуться. В дверном проеме стоит Техасец. Он щелкает предохранителем и переводит пистолет с черной тетради на меня. «Пора снова заняться „Краспом“, доктор Мантервари», — говорит он и оттягивает курок. Мне понадобилось минут двадцать, чтобы успокоиться. Первый луч осветил край занавески. У Джона под веками двигаются глазные яблоки, он видит неведомые мне картины.
Наше первое утро в этом доме, в этой комнате, в этой кровати было первым утром нашего супружества. Двадцать лет тому назад! Брендан сделал эту кровать, а Мейси расписала изголовье ромашками. Постельные принадлежности подарила миссис Дануоллис, подушки она набила пухом собственных гусей. Сама ферма «Игаган» была свадебным подарком родственницы Джона — тетушки Кэт, которая переселилась в Балтимор и стала жить вместе с тетушкой Трионой. Ни электричества, ни телефона, ни канализации. Дом моих родителей среди кленов до сих пор стоит, но балки и перекрытия совсем прогнили, а у нас нет денег остановить обветшание.
Кроме «Игагана» у нас есть губная гармошка Джона, моя докторская степень, сундук с книгами — библиотека моего отца, короб со старыми изразцами и всякой всячиной, который перевезла из старого дома лошадка Фредди Доига.
Работать в университете Корка начну не раньше осеннего семестра. Никогда я не была так свободна, как сейчас. И никогда не буду.
Внизу на кухне звонит телефон. Нет сил, оставьте меня в покое.
К моему удивлению, Лайам уже встал и успевает снять трубку до третьего звонка.
— Да, тетушка Мейси… Они еще в постели, в такое-то утро! Представляете? Лежебоки, да? Дела в универе хорошо… Это вы про кого? Я про нее и думать забыл! Уж несколько недель, как я дал ей по мозгам… Нет, не буквально, нет… Ладно, я передам, когда встанут. Всего доброго.
Я не бужу Джона. Спускаюсь вниз, мои кости поскрипывают в такт ступеням.
— Доброе утро, сын.
— Доброе утро, ма. Звонила тетушка Мейси. Велела передать привет. Она чистит трубки в баре, а позже пойдет к Миннонбоям стричь Сильвестра. Ей не с кем поболтать, и она сообщила последние новости мне. У Ника О'Дрисколла ветром снесло уборную, а Мэри Дойг поймала гигантского угря. Как спала?
— Как убитая.
Лайам помолчал, что-то обдумывая.
— Мам, ты собираешься рассказать нашим про американцев?
— Думаю, лучше не надо.
— Когда их ждать?
— Понятия не имею.
— В любой момент?
— Понятия не имею.
— Наверное, нам лучше скрыться?
— Ты просто вернешься в университет, и все.
— А ты?
— Как ты сам точно подметил, я не Джеймс Бонд. Я не могу вечно убегать. Спрятаться от американцев я могу только в местах куда более страшных, чем Сарагоса. Все, что мне остается, — ждать их появления.
Лайам ложкой наливает молоко в кружку.
— Не могут же они так запросто похитить гражданина Ирландии! К тому же ты не совсем рядовой гражданин. Будет международный скандал. СМИ поднимут шумиху.
— Лайам, это самые могущественные люди на планете, а покушаются они лишь на содержимое черной тетради да моей головы. Ни Би-би-си, ни международная общественность не станут вмешиваться в это дело.
Лайам морщит лоб, как всегда перед вспышкой гнева.
— Но ведь так жить невозможно! Просто сидеть и ждать, сложа руки, когда тебя заберут!
— У нас нет другого выхода, родной.
— Это нечестно!
— Конечно.
Он резко встает со стула.
— Это же черт знает что такое, мама!
Что я могу ему сказать?
— Пойду покормлю цыплят, — бросает он.
Он накидывает пуховик поверх пижамы и выходит во двор.
Я ставлю чайник на огонь и жду, когда он засвистит.
Маятник на дедовских часах скрипит, как заступ, вгрызающийся в грунт.
Восемнадцать лет назад я лежала на спине в этой самой спальне, а Лайам прокладывал свой путь наружу из моего тела. Тела, ставшего аэродинамической воронкой боли. Я не хотела рожать на острове — как-никак я ученый, поборник новейших технологий, и в медицине тоже. В тот день я собиралась поехать в Корк, остановиться у Беллы и Алана в двух шагах от великолепного госпиталя и ласковой акушерки с Ямайки, но Лайам опередил меня. Даже сегодня он в состоянии проявлять терпение лишь недолго, пока ему не станет скучно. И вот вместо сияющей палаты я нахожусь в своей спальне, в окружении мамы, Мейси, иконы святой Бернадетты, пучков травы, которая отгоняет нечистую силу, полотенец и чайников с горячей водой. Джон курит на первом этаже с Бренданом, отец Уолли дежурит со святой водой наготове.
Когда Лайам родился, я лежала, как выпотрошенная, и чувствовала, как испаряется боль. Мейси подняла Лайама. Этого незнакомца, обитавшего во мне, еще покрытого слизью. Плакать или смеяться? Новая жизнь пришла, как потом придет смерть, все в полном порядке. Моя мама, Мейси, святая Бернадетта и я пережили мгновение небывалой тишины, а затем последовали крик, хлопоты, суета. Мейси обмыла Лайама в цинковой ванночке.
Был полдень. Я прижимала Лайама к груди и чувствовала, что баюкаю Аполлона.
Лайам насаживает на крючок дождевого червя. Чем сильнее тот извивается, тем глубже вонзается крючок.
— Глотай, мой гермафродитик, глотай!
— Господи, Лайам, как только тебя не стошнит?
Море дышит глубоко: вдох, выдох.
— А что особенного, мам? Такая вот жизнь змея, потом приходится умирать.
Он привстает и пристально всматривается вдаль. Поплавка я не вижу, только слышу плеск. Зрение определенно стало хуже.