С глади тракта в колеи просёлка Дублон не желал, мотал головой на разрыв вожжей – пришлось ожарить его кнутом по брюху.
Со зла конь метнулся вскачь и едва не опружил. И потом тоже намеренно поплёлся нехотя.
Белый барский дом на холме оставили в стороне.
Подъехали к сельскому кладбищу.
У входа высилось гранитное надгробье в виде факела.
Liberté, Egalité, Fraternité[159] – было высечено на трёх каменных языках пламени.
Ртищев снял кепи, расправил бакенбарды и произнёс речь, косвенно обращённую к Потапу Семёнычу, тоже принуждённому им встать смирно и обнажить голову:
– В ярком свете этого факела, в лучах этого вечного огня покоится прах Воислова Ильича Сивокоза, горячего последователя Томазо Кампанеллы. В своей вотчине Стружне он предпринял отчаянную попытку по созданию в стране господ, стране рабов города Солнца. Властной дланью изъял он у неразумных пейзан наделы пашен и сенокосов, соединил их в одно целое и принудил к счастливому сожитию. Каждый месяц выдавал сирым необходимое количество хлеба на пропитание. И по обыкновению древних лакедемонян пировал вместе с ними в разговины. Утренней молитвой служил для коммуны вечевой колокол. Дружной толпой выходили крестьяне на его призыв пахать общую землю. Великий этот прозорливец, Воислав Ильич Сивокоза, увы, не ко времени появился на свет. Косные подданные возроптали. Стяжатели – они возопили к благодетелю с требованиями о возвращении в прежнее состояние. И – недостойные варвары! – в приступе чёрной неблагодарности забили прозорливца насмерть. Мы, братья его по вере, установили на его могиле этот обелиск…[160]
4
Солнце зашло, а прохладней не стало.
Ямщики в одних исподних разметались по полу людской.
Потап Семёныч вышел в сени напиться.
За шлагбаумом слышались восклики блудящих гуляк.
Лягушки скрежетали в замоинах Тьмаки.
Зыбили горизонт раскалённые угли заката.
В один миг распахнулась душа для лета.
«Теперь каждый кустик ночевать пустит», – выдохнулось у Потапа Семёныча.
Из рундука под облучком дормеза достал он опашень и лёг на берег у воды.
Река урчала в замесе шиверов, брызгала, будто бы пытаясь потушить закатный огонь.
Потап Семёныч уснул.
Привиделась ему кобылица, прозрачная, словно отлитая из розовой пены этого водобоя – Единорожка – Хозяйка леса с бездонной мудростью в глазах и с маленькими, раздвоенными, как у козы, копытцами.
Ноги без колен – цельные, птичьи.
Склонившись над Потапом Семёнычем, она щекотала гривой и толкала носом.
Он проснулся.
Привязанный за его ногу Дублон на другом конце верёвки тянул рывками. Из темноты доносился сдавленный шёпот:
– Гар шело! Дэно швар![161]
Потап Семёныч вскочил, подал голос:
– Эй, там!
И пошёл в невидь, перебирая корду как путеводную нить.
– Буртя, ты? – спросил он у темноты.
Затаились. Потом всё же ответили:
– Буртя твой обещал малину, да накормил рябиной.
– Смоленские никак? Ты, Мануш?
Молчание. В прорехе тумана мелькнул плисовый жилет.
Потап Семёныч щёлкнул кнутом, вхолостую, не прицельно.
– Мануш! А ну как с оттяжкой да по шёлковой рубашке?
Показалось, в темноте нож блеснул.
Потап Семёныч вытащил из-за голенища свою «щучку» и предупредительно постучал лезвием по железу кнутовища.
Узнали по звуку.
– Никак Синица в наши края залетела?
– И синица не без когтей, – ответил Потап Семёныч, перебирая ко рду.
Наконец по путеводной нити достиг он дрожащего Дублона. Возле чалого стало как бы светлее. И только успел он опашень на левую руку намотать, как из темноты полоснули по скатке косо, по-цыгански.
Потап Семёныч напружинил колесцо самострела и спустил курок. В свете пала увидел лица трёх. Одно – скорченное от боли…
Пороховой огонь и Потапа Семёныча высветил.
На излёте этой вспышки, перед тем как на миг ослепнуть, он успел приметить справа некую тень и своей «щучкой» рубанул по ней.
Зацепил.
Охнуло и осело.
Теперь Потапу Семёнычу оставалось ухватиться за недоуздок и, беспощадно пиная коня под брюхо, взбесить битюга, раскружить, пустить в битву его пудовые копыта.
– Завалю-у-у!..
В животном ужасе конь взлягивал, рвался из стороны в сторону, потом метнулся напропалую и Потапа Семёныча, вцепившегося в спасительную гриву, уволок подальше от бойни.
5
Из тумана Потап Семёныч с конём вышли к Тьмаке на шум её перекатов.
Туман тёк с крутых берегов и будто впитывался бурлящей водой.
Окрестности очищались для взора.
Сначала солнечным первосветом перед глазами Потапа Семёныча гладь тумана словно бы настом укрепило.
Потом в этой корке тёплыми волнами с востока стали прожигаться глубокие проталины.
На подходе Потапа Семёныча к постоялому двору летнее утро обсохло напрочь.
…После ножевой цыганской ночи душевно зажатый ходил Потап Семёныч с дегтярницей вокруг дормеза, подваживал оси, лил смазку в ступицы, вздыхал.
Но когда на выезде из Твери вожжамкнул по бокам Дублона с присловьем: «В драке счастье – великое дело!», то его и отпустило.
6
История ножа
Каждый мужчина переживает в своей жизни три захватывающих страсти: с женщиной, с алкоголем и с оружием.
У Потатки так было.
Кованый сошник впереди рвал дёрн, вдруг звякнуло под остриём и вывернулся из земли ржавый нож с истлевшей рукоятью.
Годами залежи лезвие было в пилу источено.
Потатка обчистил железо до блеска. Ручку обмотал распаренной вицей и засушил.
Между двух щепок стал храниться нож у него под оборами лаптей – на зависть дружкам.
Матушка Агриппина прознала про оружие и про источник находки. (На той Поклонной горке в ночь зачатия Потатки в 1770 году воевали верховские рекруты, и не кровный ли пролётный отец Потатки – раскрасавец Семён – обронил?)
Решила Агриппина: это знак.
Законное отцовское наследство.
Не попрекнула.
Долгое время Потатка носил нож похвальбы ради. Но вскоре представился случай и для прямого применения (известно, всякое оружие притягивает к себе жертву).
Верховские на Троицу заранее посулились бить Синцов-огольцов кольями (чтобы не смели к ихним девкам и близко подходить.)
Колья припасли и синцовские.
А обладателя ножа Потатку-картовника озарило счастливой мыслью – не унижаться под палочным битьём, а встать с клинком наперевес.
На Преображение у церковной ограды после службы он похвастался, обнажил перед верховскими блестящее лезвие.
Хватило и каза!
Охолонули ретивые.
На Троицу едва ли не целовались, а уж браги было попито, казалось, на многие годы вперёд.
Драка обошла деревню стороной благодаря одному лишь виду ископаемого ножа.
Наутро Духова дня Потатка проснулся счастливый и смачно расцеловал стальное перо.
В ту же вечеринку и частушка сложилась:
Синицынские ёжики —
У них в карманах ножики!..
«Лезвиевое» замирение, однако, оказалось недолгим – ровня с Верховьев по примеру Потатки тоже