Арнольд Гиллин
Синг-Синг
(Дом вечного молчания)
Оригинальный роман из американской жизни[1]
I. «Дом вечного молчания».
Roses hare thorns, and silver fountains mud,Clouds and eclipses stain both moon and sun,And loathsome canker lives in sweetest bud,All men make faults…
Прохожий по большой дороге в маленький, чистенький городок Синг-Гилл испытывает весьма странное, щемящее впечатление близ тюрьмы Синг-Синг, в мрачных стенах которой томятся «жертвы» преступных страстей и сурового попечительства неумолимой американской Фемиды. Тюрьма Синг-Синг расположена весьма живописно, на правом берегу прекрасной и широкой реки Гудзон, на небольшой горе Плизент, в тридцати трех милях от Нью-Йорка. Странная ирония случая! Эта мрачно величественная тюрьма красуется среди самой роскошной природы и так-сказать в райском уголке Нью-Йоркского залива, который оканчивается чудным устьем Гудзона. Какою прелестью дышат берега этой реки, над которою высится Маунт-Плизент! Зеленые поля и лесистые холмы веселят взор своею мирною красотой и затишьем, обрамляя темно-лазуревые извивы Гудзона, по которым мчатся и колышатся огромные речные пароходы, барки, яхты, шлюпки, челноки и утлые лодочки. Виды со скалистых прибрежных холмов, а в особенности с западной стороны так очаровательны что их трудно описать пером. По холмам раскинулись густо-населенные колонии дачников или обывателей из приречных городков в роде Синг-Гилла. И среди всего этого высится колоссальная тюрьма невольно напоминающая пролог, где среди сонма лучезарных серафимов и херувимов виднеется мрачный облик духа тьмы. Название тюрьмы Синг-Синг на языке краснокожого племени Апачей значит Крепкое место. Ни один белый не сумел бы кажется найти более подходящего названия для этой тюрьмы. Прибавьте к этому прозвище Дом вечного молчания, и вы легко поймете что это за здание которое так бросается в глаза путнику. Тут же тянется знаменитый Кротонский водопровод, который снабжает водой столицу. Сооружение его обошлось в 14 миллионов долларов и длилось, если не ошибаюсь, что-то около семи-восьми лет. Croton-Aqueduct существует с 1842 года и наравне с тюрьмой Синг-Синг есть одно из величайших архитектурных чудес заатлантической республики. Счастливые обыватели крошечного города Синг-Гилл не нахвалятся им. Водопровод сослужил большую службу Американскому правительству и правосудию. Чем? спросят быть-может читатели. А тем что его «паровые бассейны» в миг потушили пожар 1866 года, грозивший истребить тюрьму Синг-Синг, которая в то время не была так огнеупорна как в настоящее время.
Тюрьма расположена в трех четвертях мили от города Синг-Гилла. Здание её имеет форму трапеции. Главнейшие постройки «Крепкого места» возведены осужденными каторжниками; материалы, мрамор, гранит и известняк, дала окрестность. Главная одиночная тюрьма – в пять этажей кроме подвальных помещений; длина этого здания 484 фута, ширина 44 фута. Окончено оно постройкой в 1852 году, и уже в то время в нем было 869 заключенным, а в 1861 году число их возрасло до 1.800 человек.
В течение последних 20-25 лет тюрьма Синг-Синг все расширялась, так как правительство штата Нью-Йорка то и дело сооружало новые тюремные здания, корпуса, флигеля и службы, а также и мастерские, которые представляют нечто интересное и грандиозное для европейского любознательного туриста. Женское отделение расположено на расстоянии 40 сажен от мужского. Все постройки занимают площадь во 180 акров. Тюрьму сторожат часовые. Мимо тюрьмы несутся взад и вперед поезда железнодорожных линий. Большая дорога тянется вдоль реки Гудзона, которая в свою очередь протекает близь полотна Гудзон-Риверской железной дороги, соединяющей Нью-Йорк с Альбани. В одной мили от тюрьмы устроена небольшая платформа, на которую с поездов два раза в месяц высаживаются целые «транспорты» тех кому по воле рока суждено умножать собою молчаливое население «Крепкого места».
Обыватели Синг-Синга называются не арестантами или преступниками, а гостями, такое название дано затворникам Дома вечного молчания сторожами тюрьмы; сами затворники называют тюрьму гостиницей Синг-Синг (Hotel Sing-Sing)! Название это весьма распространено между различными темными деятелями Нью-Йорка, которые обыкновенно говорят после своего осуждения родственникам и друзьям: «Ну, до свидания! Захотите повидать меня, адрес мой теперь гостиница Синг-Синг». Нью-Йоркские мошенники, гроза банков и магазинов, карманщики, воры вообще и loafet'ы (ворующие бродяги) на вопрос: куда мол девался Big Joe (дылда Иосиф), alias Уильямс или French Harry (Француз Гарри),[2] отвечают что тот или другой гостить в Синг-Синге. Когда же освобожденный рецидивист наталкивается на знакомого среди нью-йоркской уличной толпы и тот из любопытства опросит: «Дружище, где ты пропадал?» то пресериозно отвечает: «я опять, знаешь, был в гостях… на даче в Синг-Синге».
Мрачные, массивные, гранитные стены тюрьмы пропитаны космополитическими миазмами порока и ужасных преступлений. Здесь заключено несколько тысяч человек в строжайшем одиночном заключении. В каждой келье содержатся более или менее «знаменитость» своего рода, «герой» давно впрочем забытых эпопей, которые когда-то удивляла «весь свет» и давали столько работы: сыщикам, полиции, судебным следователям, прокурорам, судьям, адвокатам и неизбежным репортерам огромных газетных простынь в больших городах Союза. В этих кельях или гранитных могилах (toombs)[3] дышат тюремным воздухом множество осужденных американских граждан и пришлецов со всех концов мира, а большею частию эмигрантов из Старого Света. Главные элементы многотысячной толпы каторжников всех трех разрядов составлены большею частью из пришлого эмиграционного элемента американского общества, как-то: Англичан, Шотландцев, Ирландцев, Немцев, Французов, Итальянцев, Шведов и Испанцев. Наибольший контингент преступников навербован из Англичан и Ирландцев. Бывали случаи когда в Синг-Синге гостили и Русские: так, например, некий Воскресенский отсидел десять лет в «Крепком месте» за разные мошенничества и за фабрикацию фальшивых ассигнаций Союза. Сколько мне известно, этот Воскресенский был не кто иной как сильно компрометированный русский анархист из Москвы, бежавший из Сибири в конце шестидесятых годов. С ним же сидел другой «Русский» из петербургских Немцев под вымышленною фамилией «Кап», за сбыт фальшивых гринбаков в Нью-Йорке, где Воскресенский фабриковал их. «Кап» был приговорен к пяти летней каторге. В Петербурге он был учеником, а потом прикащиком в одном из погребов известного виноторговца-Немца Ш. «Кап» попал в компанию архиплута Воскресенского, и несмотря на свою молодость (ему было не более 24 лет), был уже совершенно испорчен когда его приговорили к каторге. Воскресенскому было около 30 лет. Кровный Американец и Эмигрант-Европеец одинаково пользуются теми условными удобствами которые продиктованы суровым законом страны для заключенных в ужасном «Доме вечного молчания».
Мертвая тишина, железные массивные решетки, чудовищные болты, секретные замки и двери с крошечными окошечками в виде овала, косого квадратика или сердца, огромные засовы и перекладины как нельзя лучше напоминают узнику Синг-Синга что его счеты с жизнью временно закончены, а итог его счета с карающим людским обществом зачастую подводится лишь когда заключенный испустит последний вздох в этой «неудавшейся» жизни. Удивительно ли что смерть для большинства узников Синг-Синга является настоящим избавителем и искуплением их страданий и преступлений? Могущественный хаотический поток общественной жизни вне тюрьмы и однообразный до умоизступления быт гостей «Крепкого места», вот контраст который охватывает душу узника в тот момент когда он переступил порог этого ужасного капища молчания и почти сразу логружает ее в специфическую апатию. Действует ли душа в теле каторжника? Без сомнения, но не вполне. Душа его дремлет и ждет того мига когда наступает освобождение или последний расчет с жизнью… Ужасен должен быть такой конец когда человек годами забывает в тюремном полумраке о том что у него когда-то было начало, – начало свободной и незапятнанной гражданской жизни. Но и здесь, в холодных и безмолвных стенах «Дома вечного молчания», узники-каторжники лелеют пышный и никогда не увядающий цветок души – надежду. В своем убийственном и молчаливом одиночестве, когда все живые на свободе забыли гостя-узника «Крепкого места», за исключением разве сторожа в том тюремном корридоре где помещается могила-келья живого гражданского трупа под известным нумером, да быть-может матери преступника, которая где-ни будь вдалеке вспоминает о нем со слезой или с проклятием, – и тогда этот отверженный, манимый гением надежды, чувствует что и он живет, дышет и имеет неотъемлемое право сказать себе и стенам кельи: